|
Перед тем, как мой хладный труп примет Матушка-Земля, хотелось бы поведать миру всему о злоключениях ужасных, о человеческих единицах, кои в массы собираются и давят индивидуальность нашу изо всех своих позорных сил. Но по порядку. Отец мой, Абрам Абрамович, человеком был почтенным, но застенчивым. В старости и вовсе в идиота превратился. А как еще назвать мне этого изверга, соблазнившего мать мою, тогда еще курсистку малолетнюю, Наденьку Зверобоеву. И ведь знал, подлец, что бросит вскоре. И таки бросил. И, быть может, не появился бы я на свет, но уж поздно менять что-то оказалось. И тогда мать моя в муках нечеловеческих дала мне жизнь и нарекла сынишку Толей, а вскорости тихо скончалась, выполнив, таким образом, предназначение свое перед людьми и Богом. Рос я незаметно и осторожно. С ранних лет догадался о роли своей и потому старался, чтоб другие об этом не прознали. А роль казалась тогда завидной. Должен был я описать все существование наше, постичь его глубокий смысл, докопаться до самой потаенной сути. Канцелярским языком выражаясь, смысл жизни обнаружить и другим, не стесняясь, рассказать. А для этого требовалось полное самоуничижение и самопознание. А жизнь, тем временем, неслась. И неслась, ошалелая, вкривь и вкось. Рушились прежние устои, революция к горлу подкатывала. Честных людей заразой этой наизнанку выворачивало. Блевал народ революцией, а я, двенадцатилетний пацан, смотрел вокруг и возносил хвалу Господу за то, что родители померли вовремя (Абрам Абрамович к тому времени повесился где-то в Омске), а так как метрик никаких у меня не оказалось (благодарю, Господи), отдан был в рабочую среду уму набираться. Набирался я до шестнадцати лет, а после, в середине двадцатых, решил - хватит и сел на скамеечку в парке постигать сущность мироздания и смысл существования нашего. Но посидеть долго не удалось, - напирал Колчак, бесновался Юденич, разные интервенты высаживались. Но что я мог сделать - не привлекала меня бойня, где кишки, словно змеи по пригорочкам ползали. Не хотел я видеть, как штык входит в чей-нибудь живот. И паче не хотел, чтоб в мой. Скрывался я в подвалах, где беспризорники женщин насиловали и всяких белых с красными ножами в лицо тыкали. По деревням голодал, но все запоминал, все видел. Для пущей убедительности блокнотик у меня был. Туда слезы свои и смех складывал. По полочкам мир разложить хотел. 1
Но отгремела Гражданская, солнышко выглянуло, пригрело, птички, не съеденные пока, запели. Но мало пока было в моем блокнотике, верил я, что не все еще познано, не во всем разобрался. Вернулся я в город, хотел посоветоваться с кем-нибудь, записи показать, но не успел - мигнуло за окошком солнышко и погасло. В панике люди двери закрывали, и тщетно я стучался к ним, не пускали. А старичок один, Фроловым названный, так прямо и сказал: "Мал ты еще, Толя. Сядь тихонько в уголку. Ставни затвори, щеколдочкой задвинь, табуреткой дверь подопри и в окно наблюдай сквозь щелочку".Так я и сделал. Из комнаты не высовывался. А когда хлопала дверь неподалеку, вздрагивал всем телом своим, и старичок тоже вздрагивал. А записи в блокноте двоились, наслаивались друг на друга, места им стало не хватать. Чувствовал: приближается смысл. А однажды ранним утром обрушилось все, закричало, завизжало, как младенец в руках Ирода. И вновь поползли кишки по дорогам, хлестала кровь из земли. Били фонтаны до неба. И старичок Фролов шептал молитву, не боясь уже черных машин. Бормотал неистово слова спасительные, просил не за себя, за все живое. А мне впервые захотелось заснуть, а проснуться через тыщу лет в тесном гробике, над которым лишь крест и светлая тишина вокруг. Наконец и это кончилось. Кружил тополиный пух и впервые шел я по улице - человек без метрики, Анатолий Зверобоев - искатель смысла жизни, без наград и планочек. 2
Я смотрел вокруг и думал, что нужен им, что придет время, и записи мои обретут истинный смысл. В день своего сорокавосьмилетия решил, что пора! Мной было разгадано абсолютно все, ни одной вещи, ни одного явления для меня неясного не оставалось. Тихий и уверенный шел я к ним, заранее радуясь и веря, что и они разделят мою радость. На полпути к цели меня остановили. На суде обвинили в том, что шел я радостно и бодро, что улыбка моя не сочеталась с неутешным трауром. - Я не знал! - протестовал я, - я не слежу за газетами... Мне добавили еще десять лет. Через четыре года амнистия вытолкнула меня на свободу. Незаметно я шел и видел в витринах отражение: седой, усталый человек без метрики и со штампом в паспорте. Я уже не хотел объяснять им смысл их существования. "Вряд ли, - думал я, - они поверят". В глубине души подозревая себя в малодушие, я все же пытался объяснить страх. "Удалиться! Вот единственный выход", - воскликнул я. Текло время... Громкие голоса затихали, сон заползал в дома, и люди, не зная своего предназначения, сдавались, мирясь с неизбежностью этого сна. Я стал слепнуть. Все предметы, смысл которых был мне давно известен, перестали останавливать на себе взгляд. 3
Покой казался карой.Последний раз я пытался опубликовать свой блокнот пять лет назад, но толстый почтенный журнал сослался на нелитературность моих записок и посоветовал начинающему автору больше работать. Еще они написали, что выбранная мной тема сложна и неоднозначна. Сейчас я лежу на матрасе в своей норе и плачу, потому что нет больше сил, и потому еще, что пузырясь, сгорает мой блокнот, а буквы, расплываясь, превращаются в неведомые иероглифы. 25.08.1995
|