|
Он писал письма. Больше ему ничего не оставалось. Полные отчаянья строки выходили из-под его пера. Корявый стиль придавал письмам большую достоверность. Он писал: "Дорогой! Здесь ужасно! Стены здесь не дышат. Сквозь них не проникает жизнь. Здесь все до такой степени мертвое, что, кажется, и не жил тут никто и никогда. И не может жить". Он поправлял себя: "Но ведь я-то живу. Но нет! Не живу! Я хожу, разговариваю, это правда, иногда я вижу других людей, но - не живу! Постепенно это болото затягивает меня. Я чувствую, что скоро уже не смогу вспомнить, что значит - радоваться солнцу и дружить, любить женщин". Он плакал: "Мне не выбраться отсюда! Я не хочу больше так!" Его сосед, Виктор Степанович - человек неглупый и даже образованный. Сослан был за любовный пыл. - Очень люблю блондинок, - говорил он, - люблю их за надменность и необычайность. Темненькие, конечно, неплохи, но какая-то в них обыденность чувствуется. Волосы их цветом - земля. А блондинки - снежок. Первый городской, или глубокий лесной. Ведь земля - что? Мы ее весной, осенью и летом видим, а снежок лишь зимой нас радует. Так говорил Виктор Степанович. Улыбка у него добродушная... тело большое... человек как человек. И, вдруг - любовник силы невиданной. Как это? Усмехался Виктор Степанович: - То-то и видно, плохо вы знаете женщину, друзья. Но секрет не открою. Вернусь - продолжу... - Отсюда не возвращаются, - сказал Баргрицкий, когда Лайхель попросил его не потерять в суматохе прибытия свои вещи. - Как? - удивился Лайхель. - Ведь не на вечное же поселение?! Конечно, я вернусь. - Я должен сторожить вас. Но от кого? Зачем? Отсюда невозможно выйти, даже на тот свет. Багрицкий говорил: - Меня разжаловали, и вот я - здесь. Но не волнуйтесь, я тут уже восьмой год. И живу очень прилично. Библиотека обширная. Речка рядом. Люди оригинальные. Поговорить есть о чем. Разговор доярки с пастухом
На берегу речки чудесной закат сверкает и стремится ввысь дымок послушный пальцам чуткого пространства, обретая в выси крепкий запах послушного лица, ограждая речку и закат чуть понятными словами. Никто не может долго выдержать одиночества. Сущность человека все время требует новых и новых впечатлений. Иначе притупляется восприятие внешнего мира. Чахнет мозг. Наступает паралич сознания. Записал и задумался Багрицкий. Разве мало впечатлений? Прибывшие последней партией - прекрасные и умные люди. Лайхель так просто прелесть. Как бишь его зовут?.. Звали его Лазарь. Числился он студентом. Считался умницей. - Как ты думаешь, - однажды спросил Лазарь Лайхель своего друга, - что есть жизнь? И стоит ли жить лишь для того, чтобы жить? А если - нет, то стоит ли жить ради идеи? И был сослан. Ему сказали: - Это не тюрьма и не лагерь... Боже упаси! Это прекрасное тихое местечко. Лес, речка, солнышко... Закаты всякие... Доверительно прошептали: - Лучшего места философу и не найти! Времени - куча! Хочешь - стихи сочиняй, хочешь - о жизни думай. Лазарь Лайхель не поверил. Но ему пообещали, что это ненадолго. - Как разберетесь во всем, нам позвоните! А Багрицкий сказал, что "отсюда не возвращаются"! Кому же верить? Кто прав? И есть ли в словах правда? Ведь еще Чехов устами одного из своих героев сообщил, что "словами можно доказать все <что> угодно"! - Боже мой! - крикнул Лазарь Лайхель. - Но ведь эта фраза вступает в противоречие с собственным смыслом! И замолчал, чтоб больше не произнести ни слова. И постепенно все поселение узнало, что Родион Поляк строит плот.
Мы поплывем с тобой
На дырявой посудине В синее море. Мы найдем островок Где останемся вместе Вечность пить. Первым узнал Виктор Степанович. Этот большой человек улыбнулся. Добродушно посмеялся, по-отечески пожурил. - Я бы тоже уплыл, - сказал он, - но только если из-за женщины. Но этого и здесь хватает... А больше мне незачем. - Из-за женщины я покончил с собой, - проговорил Родион Поляк, - я ее любил, а она меня - нет. Я приплыву к ней и брошусь на колени, буду умолять и плакать. А она будет хохотать и плеваться. Юбка задерется выше колен. Я заберусь туда. Там спокойно, и запах особенный. Виктор Степанович курил "Беломор", а Родион Поляк - "Marlboro". В этом-то и разница. Тайна. Секрет его. - Я покончил с собой, и меня привезли сюда, - Родион Поляк упал на пол и завыл по-звериному. - Вы понимаете, - выл, - там не нужны такие, как я. Нигде не нужны! Ни в рай, ни в ад! - Из-за женщин не стоит кончать с собой, - сказал Виктор Степанович, - из-за женщин лишь жить надо. Я улыбнулся. Я не мог больше слушать эти разговоры. Противно. Меня выворачивало наизнанку. Я писал письма, а они трепали языком, считая, что это и есть искупление. "Я уплыву отсюда" - шептал он, а Виктор Степанович, как заведенный, повторял: "если из-за женщины, то - конечно"... Он-то меня и познакомил с Василисой. - Тут выдержи паузу, - посоветовал мне критик, - и начни новую главу. Обязательно с красной строки. И я начал так: "Дни сменялись днями, ночи текли, как вино, мы были вместе. Наши тела находились в постоянном напряжении на пределе человеческих возможностей". И еще я начал так: "Она была как молоко. Свежая и пышная. И на губах оставался привкус, и внутри сладость". Величественное чувство от нечего делать
Прав был Лайхель. Молчание - золото. Но молчание души - смерть.
...идущая по следам твоим волчица,
голодная, пустая и безмолвная, что ищет здесь она, чего ей хочется? Неужто кровушки моей?! А кровь - заразная... А поселился я у Василисы. В домике с одним окошком, выходящим прямиком на речку. Вечером она сказал: - Иванушка, зайчик мой! Поляк плот строит. Уйдем с ним! "Врешь, ненаглядная, - подумал я, - не Иванушка тебе нужен, совесть тебя грызет! Поляка жалеешь, стерва. Понимаешь, значит, что виновна ты, и весь род ваш виновен. Слезами умоешься! Гасить вас всех надо". "Единственное, что спасает нас, - записал Багрицкий, - это любовь. Любовь к женщине, к словам, к самому себе. Тот, кто не любит - озлоблен. А озлобленному человеку не стоит жить". Засмеялся Багрицкий: "Как будто про себя написал. Но нет, не про себя! А хоть бы и так, я жить буду. Буду для того, чтобы другим не давать. Не место здесь злобе. Нигде не место". Каждый на своем месте
Никто точно не помнил, когда появился среди нас Аполлон Мешаев. Сначала его не было, а потом он стал. - Приветствую! - сказал он, войдя в дверь с табличкой "Посторонним вход запрещен" и глядя на Багицкого чистыми голубыми глазами. - Меня прислали к Вам. Сказали, что Вы подыщете мне жилище. Багрицкий сморщился. От новичка пахло тем миром. И, похоже, он собирался превратить их смирное поселение в черт знает что! У Багрицкого на такое нюх был. Не даром же 20 лет в комиссиях. Багрицкий указал на стул. Аполлон Мешаев сел, подвинул к себе пепельницу и закурил. - Я - поэт, - сказал он, - я буду писать стихи и читать их вам. Согласны? Багрицкий записал: "Этот человек своим появлением из ничего разрушил с таким трудом созданный мир. Его стихи глупы, в меру - пошлы, и отдают Северяниным". Багрицкий в скобках добавил: "И чем только не отдают! В них, как будто, весь Серебряный век! Каждый новый его опус я жду с ужасом. От него не спрятаться..." На берегу речки Аполлон Мешаев читал свою поэму Лазарю Лайхелю. - Вы не умеете этого делать, - добродушно улыбаясь, сказал Виктор Степанович, - делать надо то, что умеешь. Зачем Вы мучаете и нас и, главное, себя?! Бросьте, юноша! Лазарь Лайхель улыбался загадочно. Слова для него не имели никакого смысла. - Ага! - закричал поэт Мешаев. - Ну и что, что не умею! Я сам об этом знаю! И, все же - пишу! А почему? А потому, что это мое призвание! Мое призвание - сочинять поэмы и сонеты. И не виноват я, что выходит ужасно. От судьбы не уйдешь! И гордо исчез, завидев вдали Багрицкого. Мы сокрушенно качали головами. - А ведь в его словах есть доля истины. Молчал и улыбался Лазарь Лайхель. "Нет в его словах истины. Кроме букв там ничего нет". Мещаев догнал Багрицкого, пошел рядом. - Слушай, - сказал поэт, - меня сослали за то, что я пишу плохие стихи. Но ведь если бы все писали как Пушкин, например, это как бы ужасно было! Багрицкий остановился и секунду молча смотрел на закат. - В твоих словах есть доля истины, - наконец произнес. Я ползал по полу, бил кулаками стены. Все молчало. Ни шороха ночного, ни тихого шепота. Я начинал понимать, что именно так сходят с ума. От тоски готов был пить кровь. Надрезал вену, но зарастала тут же. Прыгал из окна, но падал на мягкий мох. Хотел повеситься, но не нашел веревку. Куда они исчезли, веревки? Багрицкий записал: "Место здесь тихое. Первые ссыльные прибыли сюда десять лет назад. С тех пор все изменилось. Поп политическим вопросам больше не ссылают. По морально-этическим, скорее. Во вверенном мне поселении все спокойно. Правда, Родион Поляк строит плот, а Аполлон Мешаев будоражит умы своими гнусными опусами. Марьин Николай озлоблен. Проведу беседу". Багрицкий сказал: - Николай! Я знаю, что Вы хотите вырваться отсюда! Я не против. Стройте плот, как Поляк, ходите на разведку, колдуйте с Василисой вместе. Но не озлобляйтесь! Ведь Вы ничего не делаете для того, чтобы сбежать, Вы просто бьетесь головой о стенку, пишете отчаянные письма и ищете веревку. Зачем Вам это?
Зачем мне солнце,
море и свобода, Ведь если есть свобода, есть проблемы... Зачем мне проблемы?! - С помощью веревки, - сказал Багрицкий, - Вы не вырветесь отсюда. Ни в рай, ни в ад! Одумайтесь! Мы сыграли в шахматы, и Марьин Николай выиграл. И Багрицкий выиграл. Проигравших здесь не было. Продолжалось время. Скакали минуты, как хорьки. Неслись секунды, словно комарики. Кусались, как комарики. Чесалось тело, ныли суставы. Моим соседом был Виктор Степанович. Человек неглупый и даже чуть образованный. - Знаете, Николай, - сказал как-то Виктор Степанович, - а будь у меня выбор, я бы остался здесь. Но так как выбора нет - я и так здесь. И, раз выбора нет, очень хочется вырваться. Он усмехнулся. Все верно. Все было на своем месте. Читал плохие стихи Мешаев, записывал мысли Багрицкий, строил плот Поляк, молчал Лайхель. У нас не было выбора. А если бы был, мы бы выбрали то же самое. |