|
Осенью я чувствовал грусть. Чувства мои собирались воедино и требовали от меня чего-то решительного. Я не мог ни на что решиться, и от того совершенно впадал в унынье, и теребил край ночной сорочки, которую украл еще летом, будучи проездом в женском общежитии. Вечерами я выходил на реку, где, с воодушевлением от последних жарких деньков, резвились девушки-доярки во главе с бригадиршей Еленой Степановной. Прячась за кустами ракиты, на пригорке, с которого открывался безупречный вид на общую панораму, я следил тревожными глазами за брызгающимися колхозницами, и особенно за Еленой Степановной, взгляд которой то и дело скользил по моему укрытию, но вглубь зарослей не проникал, из чего я делал успокоительный вывод, что меня бригадирша не видит. И, все же, как билось сердце, как вытирал я мокрые ладошки о шершавую кору близстоящей сосны, как в припадке отеческой ласки гладил я подножный ягель, выминая из него фигурки людей и конницы. Поздно ночью, вместе с разноголосым хором последних петухов и с последним предсмертным хрипом гармошки у сельсовета, девушки выходили из воды, разгоряченные полночной прохладой, насмешливые и шумливые, нагибались за своими одежками, расправляли плечи, выставляли туго налитые груди с коричневыми ореолами сосцов, перекидываясь полотенцем, начинали вытирать ягодицы, бедра, голени, пятки, а я все так же сидел на пригорке и мгновенно образовывал в уме истории, в которых действовала чаще всего Елена Степановна и я, а уже потом к нам присоединялась и Варвара, и Мария, и тощая пацаненка Ася, у которой ребра выпирали во все стороны и глаза были косые, но хитрые. Истории мои лопались, как мыльные пузыри, перебивали друг-друга, и я никак не мог остановиться на чем-нибудь одном, а только придумывал начала, а дальше - как Бог на душу положит - закрывал глаза и открывал снова лишь для того, чтобы впустить в мечту еще парочку доярок. Так проходила осень. По утрам я ходил до колодца. С трудом перебирая ногами в отцовских, не по размеру, валенках, я выходил из сеней, и, спотыкаясь на каждом шагу, поминая недобрым словом председателя Коровина, распорядившегося на счет колодца на дальнем конце деревни, ковылял по соседским огородам, мимо чужих дворов, откуда доносилось протяжное кудахтанье домашней птицы, тревожный визг новорожденных поросят, уже как будто подозревающих о своей незавидной судьбе; да нетерпеливое ржание кобыл, в котором слышалась неизбывная тоска по жеребцам из соседнего поселения. Я проходил мимо дома деревенской колдуньи Макарихи, чьи наговоры да ворожба давно снискали себе печальную знаменитость среди местных красавиц и городских красавцев, иногда заглядывающих в нашу глубь, дабы натаскать побольше иконок да совратить побольше доярок с голубыми глазами и фигурами женщин Дейнека. Картины этого живописца я видел год назад в клубе, когда в деревню приехал передвижной театр с двумя жонглерами и одним фокусником. Фокусник и показал мне альбом с произведениями великого мастера кисти, и поинтересовался: не видел ли я на деревне похожих образов? Сразу же я подумал о бригадирше Елене Степановне, но вслух ничего не сказал, да и как я мог что-то сказать - ведь я глухонемой с рождения, да еще, когда мне стукнуло тринадцать, меня стукнул оглоблей брат Пашка за то, что я нажаловался матери, что он, брательник мой, вместо сенокоса валялся на сеновале с дояркой Асей, которая моя ровесница, но водится почему-то со взрослыми мужиками, с шабашками, да с командировочными по распределению. И когда Пашка хрястнул меня оглоблей по затылку, я ощутил тоску, которая и не покидает меня с того самого момента, а осенью, в промозглые осенние вечера, когда грязь затопляет свинарник, и свиньи прыгают друг на друга в надежде не утонуть в зловонной жиже, в такие моменты тоска выплескивается наружу, и я ору, беззвучно раскрывая рот, как рыба, выброшенная на берег, или как доярка Ася, когда Пашка наваливается на нее, а я смотрю сквозь щелочку в стене сеновала, или заранее зарываюсь в кучу соломы в дальнем углу, а когда приходят они, откидываю пучок, и смотрю, как кричит доярка Ася, беззвучно раскрывая рот, словно выброшенная на берег рыба, или как я в долгие осенние вечера, когда тоска подступает к самому горлу, и уже невмоготу, и я иду до колодца, а колодец далеко. Так распорядился председатель Коровин. Пусть меня поразит божья кара, но я не люблю председателя Коровина. Он - толстый, корявый мужик в огромных сапогах, которые при ходьбе громко чавкают, так же как доярка Варвара во время обеденного перерыва. Я чувствую, что не смог бы полюбить председателя Коровина, даже если бы он был моим отцом, погибшим прошлой осенью из-за досадного, как говорит мать, недоразумения: он ушел охотиться и наткнулся на волчью свадьбу. Он был смелый человек, мой отец, у него было большое ружье, из которого он однажды до смерти напугал счетовода Баратыкина, который, зная, что отец на охоте и придет только завтра, пришел к моей матери, чтобы настойчиво домогаться ее и, в конечном счете - преуспеть в этом, потому что счетовод был - мужик видный, в очках, в хромовых сапогах, скрипящих, как ночами кровать в родительской спальне, и он вновь пришел, я как раз возвращался от колодца, с ведрами, полными желтой воды, потому что, там, говорят, есть месторождение глины, и специально приезжали из города скульпторы и носились целыми днями за доярками, а что за ними носиться - в любое вечер приди к реке, да смотри, сколько влезет, на гигантскую бригадиршу Елену Степановну, да на торчащие груди доярки Аси, которая хоть и ровесница мне, но только с мужиками балуется, парней не подпускает, а счетовод, он хоть и видный мужик, и сапоги у него скрипят, но вот ведь к Асе и подступаться не стал, сразу к моей матери, как только отец с ночевкой на охоту ушел, так он тут как тут: стук - стук, а я с ведрами полными возвращался от колодца, что на другом конце деревни по приказу председателя Коровина, который хоть и не мой отец, но на охоту тоже ходит, а жену, Агафью Евдокимовну, дома запирает, поэтому к ней счетовод Баратыкин не ходит, да и никто к ней не ходит, потому как она уже старая, а на праздники напьется и лезет к трактористу Гузину, а у него невеста доярка Варвара, которая вечерами ходит к реке вместе с подружками и плещется, заливисто хохоча, и не знает, что я на пригорке за кустом ракиты сижу и мну подножный ягель - корм для скота оленеводов, мать их, оленеводов, моей родной сестрой приходится, только живет далеко, за двадать километров, в Лукошкино, но на Ильин всегда приезжает и журит матушку мою: "Что ж ты, сестра! Люди-то что говорят?!" Моя родительница улыбается и машет рукой, мол - все враки, но я то видел, как счетовод Баратыкин к нам пришел, а отца как раз не было, он на охоту ушел с ночевкой, а счетовод сапогами скрипит и вот, что говорит, ты, говорит, Якимушка, пойди, говорит, погуляй, говорит, пойди на реку, а я тут пока с твоей матушкой покалякаю о том, говорит, о сем говорит, о всяком. И мать говорит: "пойди, Якимушка, на реку, там, - говорит, - малина нонеча уродилась..." О, мама! Какая же малина осенью тоскливой? И я не пошел, спрятался на сеновале, а потом, весь дрожа, приник к ставенке, и видел счетовода Баратыкина. Он гладил свой коричневый портфель и доставал из него закуску, и водку, и сигареты "Прима", и все укладывал на стол ровными рядами и что-то говорил, но слов я не слышал, потому что я глухонемой с рождения. А потом пришел отец. Он вернулся незаметно, уставший и распаренный, на плече нес пару волков, за каждого по пятьсот рублей дают, и он вошел в горницу и наставил ружье на счетовода и закричал беззвучно, словно рыба, выброшенная на берег. А еще так кричит доярка Ася, когда лежит голая на сене, а сверху на нее валится труп моего брата Пашки, у которого в спине торчит топор, и так же кричу я, глядя на свои руки, в которых секунду назад был зажат этот топор, и так же кричит счетовод Баратыкин, хватаясь за сердце и падая со стула, и так же кричит осень, беззвучно разевая испещренный язвами рот. Во всем виноват председатель Коровин. |