|
"Лето 1995"
Глава первая
"Их чувства - беспредельны,
Сердца их холодны". Да, я люблю тебя. Мои глаза не врут, мои губы ищут твое лицо, мои руки не просто обнимают, они хранят твое тепло. Я хочу быть лишь с тобой! Я хочу стать частью тебя, чтоб наши мысли совпадали, чтоб наши сердца бились в одинаковом ритме. Мой милый, Викуша - птенчик. Пропой мне утреннюю песнь, потому как уже встало солнце и этот небольшой городок со сверкающими куполами церквушек - это и есть Пасхальный - колыбель моего детства. Мы приехали. По дощатому перрону, прорастая сквозь щели, стелилась трава. Ленивая собачонка мигнула карим глазом и вновь погрузилась в спячку. Важно прошествовал петух. Клюнул пару раз обрывок какой-то газеты и, не почувствовав вкуса, недовольно проворчал свое "кукареку". На перроне, словно из пустоты, появился человек. - Папа! - закричала Вика и бросилась на шею к Чикушину. - Как доехали? - спросил отец. - Ничего! Пронесло! - ответил вместо дочери невысокий парень с чемоданом в руке, - Бог миловал. Доехали! - добавил он. - Познакомься, папа! Это Викентий! Мой друг! - Здравствуй, - Чикушин протянул парню ладонь. Тот пожал и ответил: - Очень приятно! Викентий Шмуров, можно Викуша. - А я - Чикушин. Оба засмеялись. Переговариваясь, троица покинула перрон. Вслед им неслась чудная музыка. Быть может, играл сам Аполлон. В сопровождении немыслимого оркестра. С ранних лет жизнь Вики Кулик (фамилия, оставшаяся от матери в качестве единственного упоминания о красавице Зинаиде) была пронизана музыкой. В детстве - разные польки да мазурки. В школьные годы - Скрябин. В Санкт-Петербурге же, куда Вика уехала поступать в Университет и поступила-таки, пристрастилась она к романсам. На втором курсе у нее оказался довольно милый голосок. Ни одна компания не могла обойтись без Куличика, как ласково называли ее друзья. Ее институтский друг Викентий Шмуров имел к музыке не столько любовь, а просто он ее чувствовал. Любимым времяпровождением Шмурова до знакомства с Викой были прогулки в парке. Часов в пять - шесть утра. Люди еще не проснулись. А солнце уже поднялось. Птицы поют. Кузнечики стрекочут. Благость, одним словом, благолепие. В то же время Викуша играл в самодеятельном ансамбле на трубе. Ансамбль сочинял песенки в духе ранних "Beatles". Последние пару месяцев из-за творческих разногласий репетиции были запрошены. Впрочем, сейчас и это не волновало Шмурова. Он писал роман. Вот уже две недели, после того, как услышал по радио, а потом прочитал в "Ведомостях" объявление о конкурсе, проводимом литературным институтом. Викентий Шмуров ни о чем другом и думать не мог. Будущий роман занял все его мысли. Случаи из жизни бесконечной вереницей проходили перед его внутренним взором. Но остановиться на чем-либо одном, - значит, не суметь поведать о не менее интересном, но по воле случая оставшимся за бортом корабля истории. Множество стремилось к нулю. Он придумал главного героя. Точнее, дал главному герою новое, придуманное специально для него, имя. Главным героем должен был быть он. Его зеркальное отображение с теми же достоинствами и теми же недостатками. Только все будет наоборот. Храбрость превратиться в пустое бахвальство, а чрезмерное тщеславие окажется всего лишь верой в свои силы. Когда Викентий рассказал о своем замысле Вике, та обрадовалась и спросила, как будут звать главного героя. Шмуров ожидал других вопросов. Так называемых, "по существу". Он обиделся, но виду не подал, а когда Куличик позвала его в Пасхальный, он и вовсе забыл об обиде. Город произвел на Викентия странное впечатление. Слишком тихо, слишком светло, благостно, в то же время - пьяные мужики не по-городскому развязны, а в женщинах - тайны нет, все на виду. Глушь, одним словом. Отец Вики Шмурову показался излишне застенчивым, вялым, неспособным принять быстрое решение. Но с первой минуты знакомства Шмуров чувствовал с Чикушиным какую-то неведомую связь, в чем-то они оказались на удивление схожими. Чикушин устроил торжественный обед. Много ели, сильно веселились... Вика рассказывала об Университете. После каждой фразы, дурачась, кричала: "Скажи, Викуша!" Шмуров сдержанно улыбался, кивал. Однажды их взгляды скрестились: Вика стала серьезной, начала расспрашивать отца о его стихах. В разговор вошел и Шмуров, оказалось, поэзия его занимает с точки зрения "выраженной в ней природы". Чикушин, улыбаясь, слушал Викентия, пока тот, не повышая голоса, говорил о своем видении стиха. Получалась чуть ли не лекция. - А пробовал писать? - спросил Чикушин, заранее зная ответ - Нет... Пока. Шмуров сразу погрустнел, словно его поймали на чем-то неприличном. - Я чувствую поэзию природы, - сказал он, - я знаю, что мог бы писать. Я имею право говорить об этом. Последняя фраза давала обширное поле для прений, но спорить никто не захотел. Заходящее солнце разливало вокруг такую нежность, до того удивительно тихо было этим летним вечером в Пасхальном, что Вика, зевнув и прикрыв рот ладошкой, проговорила: "Ты прав. Викуша! Конечно. Я так устала". Девушка поднялась из-за стола, сладко потянулась... Вслед за ней встал и Шмуров. Чикушин улыбнулся дочери: "Я приготовил второй этаж. Там вам будет удобно. А я, чтоб вам не мешать, поработаю в беседке. Спокойной ночи!" Вика чмокнула отца в щеку. Солнце в этот миг последним, отраженным от купола церквушки лучом брызнуло в открытое окно и, попав на серебряную полировку самовара, разлетелось на миллион брызг. Кончился день. Чикушин перенес машинку в беседку и, сев рядом с настольной лампой, предусмотрительно вынесенной из комнаты и включенной в сеть с помощью удлинителя, застучал по клавишам, отвлекаясь лишь на то, чтоб хлопнуть особо наглого комара. Глава вторая
"Хотел бы я стать тенью,
Проникнув в чьи-то сны" Шмуров разглядывал свое отражение в огромном старинном зеркале, за неимением места поставленном на бок. За деревянной перегородкой слышался шелест снимаемой одежды - Вика готовилась ко сну. - Куличик, - позвал Шмуров, - твой отец пишет интересные стихи. - Конечно! Если б ты знал, как он любит наш лес! Он слышит в шуршании листьев под ногами музыку стиха. - Я ему завидую! - сказал Шмуров и лег на кушетку. - Ты тоже молодец, Викуша! - пропел голос за перегородкой, - спокойной ночи, милый! - Спокойной ночи! - ответил Шмуров, отвернувшись к стене. - Милый, милый Викуша, - прошептала девушка, - как я устала... "Целуй меня! Как последний лучик летнего солнца целует изнеженный пляж. Гладь меня, открывай во мне новые тайны, блуждай по лабиринтам моего сердца, быть может, какой-нибудь тихий уголок станет твоим любимым приютом. Пойми меня. Стань мыслью моей, памятью моей, судьбой одной мы живы". Не спалось. Викентий перевернулся на другой бок, уставился в противоположную стену комнатки. От нечего делать бродил взглядом по выцветшим когда-то желтым обоям. Его внимание привлекла старая фотография. Шмуров осторожно встал с кушетки, стараясь не разбудить Вику, дошел до стены. На фото был изображен молодой человек, ласково улыбающийся объективу. Его неуверенность бросалась в глаза. В руках юноша держал букет полевых ромашек. Он прижимал его к груди. Словно боялся выронить хоть цветок, и все же у правой ноги, закрывая лепестками носок ботинка, лежала ромашка. Под снимком стоял год: 1937. Мальчику с ромашками можно было дать от силы двадцать два года. Шмуров отошел от стены. На улице слышался стрекот пишущей машинки. "А как же мой роман? Я должен написать! Я чувствую, что смогу..." Шмуров включил ночник, нашел на подоконнике огрызок карандаша и набросал прямо на стене, рядом с фотографией несколько строк. Надолго задумался. В беседке все так же стрекотала машинка. Если бы Шмуров высунулся из окна, то увидел бы силуэт Чикушина, склонившегося над своим детищем. Только теперь это был не юнец с букетом ромашек, а пожилой, тихий, неуверенный в себе человек. И ромашки давным-давно истлели, уступив место пишущей машинке с латинским шрифтом. Шмуров не высунулся из окна. Он подошел к перегородке, отделяющей его от Вики, и чуть приотворил дверь. Замерев, он услышал ее дыхание, прикрыв глаза, он представил ее лицо. - Викуша! Это ты? - донеслось из комнатки. - Да! Спи, Куличик! Извини... Я ухожу... Он уже закрыл за собой дверь. Все еще смутно надеясь услышать лишь одно слово: "Постой!", и когда это слово прозвучало, не сразу сообразил, что оно относится к нему. - Постой! Иди сюда... Милый... Шмуров судорожно глотнул воздух, и тут, словно подтверждая явь, ударил вдали колокол и затих, заблудившись среди крыш Пасхального. Чикушин работал почти до трех ночи. Когда он вернулся в дом, невыносимая тишина опять выгнала его на улицу. Слушая далекую перебранку собак, Чикушин курил одну за другой, пока не успокоился, но потом, лежа в кровати, продолжал думать о героях своего романа, пока не заснул. Во сне он видел Шмурова. Тот сидел напротив него в кресле и говорил о поэзии, о природе, о музыке. Говорил такие умные вещи, что Чикушин лишь удивлялся и кивал. Потом Шмуров ушел. А Чикушин в тот момент, когда з молодым человеком захлопнулась дверь, ясно понял. Что это были его мысли, его взгляд на жизнь. И точно - пленка прокрутилась назад, и теперь в кресле сидел сам Чикушин и говорил то же самое с еще большим воодушевлением и тактом. А потом и это исчезло. Проснувшись, Чикушин не помнил ни одной мысли. Ни одной фразы из своего сна. Было темно. Со второго этажа приглушенные потолком доносились звуки разговора. Чикушин стал думать о своей дочери. Но мысли соскальзывали на Викентия Шмурова. Его манера спорить, его улыбка. Весь его облик дублировали давно забытое, но не стертое из памяти воспоминание, которое теперь проявлялось со всей очевидностью. Чикушин опять уснул и уже во сне ухмыльнулся, радуясь невероятной возможности увидеть самого себя. И увидеть снова молодым... Наутро, только проснувшись, Шмуров решил весь этот теплый денек посвятить работе. Решение это было связано в первую очередь с тем, что через неделю истекал срок конкурса. А почта в Пасхальном располагалась в древнем бараке, сквозь щели которого слышался неясный шум и доносился изредка запах сургуча. Ну, уж за два дня срочная бандероль должна была дойти до адресата. Полчаса назад, бреясь, Шмуров продумал главные сюжетные ходы будущего романа, и теперь, сидя в одиночестве на веранде (Вика и Чикушин еще не встали), пытался расставить созданные сцены в так называемом "алфавитном порядке". За этим занятием его и застал Чикушин. - Здравствуйте! - пробормотал Шмуров, еще не до конца покинув нереальность. - Доброе утро, - улыбнулся Чикушин, - как спалось? - Хорошо. Спасибо. Чикушин заметил рассеянность молодого человека. Будучи сам поэтом, Чикушин знал, что означает это шевеление губ. - У меня есть вторая машинка. Правда, старая, но все-таки... Шмуров недоуменно глянул на Чикушина, не сразу сообразив. Что эта фраза относится к нему и что она означает. Когда же сообразил, покраснел, как и прошлым вечером, и еще тише пробормотал: "Нет. Спасибо... Вот если бы тетрадь..." Чикушин обрадовался. Он тоже предпочитал писать стихи шариковой ручкой, а не отстукивать чудесные строки указательным пальцем на древнем чудище. - Да, да! Я принесу. Чикушин ушел в дом и долго рылся в ящиках стола. Когда Шмуров взял обыкновенную девяносто шесть листов тетрадь в руки, он почувствовал неизъяснимое волнение. Сердце ушло куда-то вниз. Но через секунду все стало по-прежнему. - Спасибо, - сказал он, - когда Вика проснется, скажите ей, что я в беседке. - Хорошо! - ответил Чикушин и, чуть помедлив, добавил: - Тебе больше ничего не нужно? Шмуров задумался. - Нет, ничего. Спасибо. Чикушин смотрел из окна, как молодой человек, торопясь, пересекает сад, как крепко он сжимает тетрадку. "Какие слова шепчет он в порыве вдохновения? Корявые ли появляются буквы на чистых страницах? Перечеркивает ли он сотни раз какую-нибудь простейшую фразу, стремясь придать ей тончайший смысловой оттенок?" Чикушин вспомнил свое первое стихотворение, написанное в семнадцать лет. Слова тогда сами ложились в строки. Он не верил счастью, он слышал стихотворение. Но прелестная музыка спотыкалась на неточных рифмах, ломался пару раз на концах строк ритм, словно ведущая тему скрипка, вскрикивала в руках неумелого музыканта. И все же это была МУЗЫКА. Чикушин, надо отдать ему должное, сразу понял свое призвание. И дни сменялись ночами, ночи при свете керосинки казались кошмарным сном. Чикушин работал как одержимый. Музыка была во всем. Первую поэму-симфонию удалось написать лишь через восемь лет. В Пасхальном поэму опубликовала газета "Городские Новости". Когда Чикушину принесли экземпляр, он, прочитав свое творение, напечатанное на последней странице вместе статистикой урожайности, тихо сказал редактору: "Нету! Музыки нет... Не чувствую". Чикушин чуть не плакал. Симфония, облеченная в мелкий типографский шрифт, перестала быть симфонией. Чикушин видел лишь удачную поэму. Хорошо написанную, прочувствованную автором, но она не звучала!!! Больше Чикушин стихи свои нигде не печатал, хотя предложения, правда, не частые, бывали. Даже ленинградская газета "Труд" одно время желала сотрудничать с тогда еще молодым поэтом из Пасхального. Но так как на все запросы Чикушин отвечал вежливым, но твердым отказом, письма вскоре прекратились. Чикушин навсегда остался местной достопримечательностью. За его спиной раздался смех. Чикушин неуклюже развернулся, въехал локтем в угол стола, хотел охнуть от неожиданной боли, но увидел Вику и лишь улыбнулся навстречу дочери. - Как спалось? - спросил Чикушин. Вика усмехнулась. - Очень неплохо, папа. Чикушин всмотрелся в лицо Вики, неожиданно вспомнил жену Зинаиду. Зинаида была белокурая. Ее всегда удивленный взгляд поражал окружающих какой-то доверчивостью, незащищенностью детства. Вика родилась, когда Чикушину было тридцать семь лет. А жене его двадцать. Зинаида умерла на третий день после родов. Умереть в таком возрасте - что может быть ужасней. Следующая глава
От реки молодые люди возвращались с лицами просветленными, чистыми. Губы Шмурова сами собой расплывались в ласковой улыбке. Вся прежняя жизнь казалась ему вымыслом. И вымыслом довольно скучным. Теперь же перед Викентием Шмуровым открывалась красота Природы и Женщины. Первое было неотделимо от второго. Ему принадлежал вся жизнь. "Я опишу это в своем романе, - думал Викентий. - Я заставлю их восхищаться и завидовать. А когда я стану знаменитым, то увезу Вику на какой-нибудь остров, где нет людей". |