|
Часть вторая
Легкие игры
Пролог
Милый голубоглазый мальчик, где ты?
Милый голубоглазый мальчик, кто ты? Милый голубоглазый мальчик, где ты? Милый голубоглазый мальчик, кто? Ты! Шелковников имел множество профессий. Самая главная его профессия заключалась в том, что Шелковников мог уйти и не вернуться. Он имел право в любое время суток появляться у любых своих знакомых. Шелковников входил и молча садился на диван, ему подавали кофе, спрашивали - не нужно ли еще что-нибудь, он качал головой, и его оставляли в покое. Шелковников внимательно слушал летающие разговоры, он наблюдал за интеллектуальными играми молодых людей из высших слоев общества. Никогда ни во что не вмешиваясь, Шелковников заслужил репутацию уважаемого всеми dendy. А он просто ждал. He is just waiting. Wаiting for a sun... Люди не менялись; мальчики-девочки, некоторые читали бездарные стихи, некоторые ломались, потом все равно читая бездарные стихи. Стихи первых были бездарнее стихов вторых. Бездарнее всех был Шелковников, и он это знал. В прихожей или в комнатах говорил с маленьким мальчиком, который тоже был бездарен и от этого, видимо, страдал. Шелковников утешал мальчика. Потом мальчик разбился. Боже, зачем они пишут на стенах, лучше бы создавали словари, книги для семейного чтения, или всевозможные книжки-загадки. Иногда хотелось закричать: вы бездарны, как я, но не обольщайтесь на свой счет. Потом Шелковников привык, и ему было жалко тех, кто читал, и тех, кто слушал. Из слушающих было жалко больше всего себя. Мой маленький мальчик, интересно, чем ты сейчас занимаешься? О тебе давно ни слуха ни духа. Одно из двух, или ты разбился, или спрятался. Но от кого? Зачем? Твое лицо на всех фотографиях, оно мелькает с газетных страниц мне в глаза, все подруги и друзья оказываются с тобой знакомыми. Некоторые - близко. Шелковникову захотелось выйти, с этого момента мелодрама началась... Дубль.
Глава 1
Шёлк, бархат... Шелковников увидел её. Разрез, платье, туфли, круглые черные очки (нет! последний компонент на носу господина, которого она держит за руку с таким выражением серых? голубых? скорее, серых глаз, что, кажется, если отпустит, упадет, умрет). Шелковников поймал её взгляд, но она этого не заметила. Шелковников закурил. Руки тряслись. Дрожь перешла на тело. Шелковников непроизвольно дернул головой, как будто съел что-то соленое-соленое, и кому-то мило кивнув, вышел, почти выскочил из комнаты под дождь. Он подставил ладони под небо, и последнее, ударяясь о кожу рук, падало вниз на асфальт. Шелковников подумал о том, что если дождь приручить, то получится. Оказалось, получится душ. Дождь - душ. Одно и то же. Шелковников полез в карман за зажигалкой, так как сигарета успела намокнуть и погаснуть. В этот момент чудесным образом некая спичка, поднесенная кем-то, зажгла пепел на конце дымовой палочки. Шелковников затянулся и поднял глаза. Шелковников выпрямился. "Извините" - пробормотал и бросился в угол дворика. Уткнул лицо в поросль дивана. Боже, зачем ей такая красота? Неужели для того, чтобы "идти по жизни смело"? И, что же, мне никогда не наслаждаться её лицом и глазами? Это все не для меня. Просто не для меня. Иметь в себе душу - легкую, ранимую, и, не умея красиво говорить (что? - молчать), плакать по ночам в подушку, или днем улыбаться, здороваясь за руку с господином, что нам делать, тем, кому что-то не досталось? На этом празднике жизни мы - одни. А вам весело друг с другом... Вы - смеётесь и делает вид, что нас любите, а если - не любите, то понимаете и жалеете. В принципе вы все тоже умрете. Шелковников додумывал и, наконец, додумал. Он сказал (все воззрились, Шелковников произнес что-то первый раз за три или даже три с половиной года - первый раз), он сказал: "Друзья (некоторые привстали со своих мест, чтоб получше разглядеть оратора; пронесся шумок: какие друзья? О чем он? Неужели спятил? Немудрено), друзья, в принципе, я люблю Вас (зашелестели вечерние платья, потухшие сигареты не спешили вспыхивать вновь, он любит нас - какое счастье. Читатель ждет здесь рифмы "кровь"), я люблю Вас и готов сделать все, что угодно (ура! ура! женские взвизги, и можно было разобрать, фанты, фанты, фанты!)". Кто-то подтолкнул столик к трибуне, являвшейся обыкновенным ящиком пластмассовым из-под бутылок, и кто-то закричал: чур, чур Мария - первая! Боже, как же они глупы, а оружие - всемогуще Поставить точку на этой толпе безудержной и орущей Поставить точку, выключить свет, намазать фосфором шарик Смотреть на небо, где убежал январь огоньками чаек.
Глава 2
Бархат, вельвет... Из всех, из всего протиснулся голубой картузик и взмахнул, запечатал перчаткой круг, вы первая - Мария. Мария так Мария. Шелковников с закрытыми глазами (не подглядывайте, Шелковников, не нужно) облокотился о стену, а Мария, некая абстрактная девушка, собирательный идеал женственности по Соловьеву - не Соловьеву, не важно, Мария или Маргарита, Марго, начальная прописная буква - одинакова, и значит оно - одно, она - одна. Выпала честь первой. Кому фант? Кому фант? Сзади маленький мальчик шептал: - Шелковников, говорите же, все ждут, Шелковников очнитесь! - Ему, - закричал Шелковников и махнул рукой назад. Маленький мальчик сжался. Мария вспыхнула, возникло секундное замешательство. Сбоку хохотали. Шелковников мило улыбался, ах, Мария, подловил я Вас, делайте теперь все, что он скажет! Маленький мальчик, видимо, соображал, что бы попросить, а, точнее, потребовать. Требовать было нечего. Все, что можно, все дали, и идеал женственности - не исключение, к тому же не Мария (не жемчужина), так просто, девочка, похожая на вазу, инкрустированную золотыми глазами. It's a f<...>. Но, хоть и не идеал вовсе, а приятно немного - в пресной повседневности - американизированная стилистика, литературная девочка, как бы, не придумав, маленький мальчик пожал глазами, ну же, ну же, батенька, не посрамите, а пусть почитает что-нибудь, провозгласил бедняга, и отдышался в конце-концов, все пишут, и писать все хотят, читать хотят еще больше. Шелковников, ощупывая руками пространство, нашел стул, опустился на мягкое сиденье, вдавив ткань в скелет деревянного сооружения, и замолк, думая о чем-то, в темноте думать было легче. Интересно, о чем? Пока виновница будущего чтения пробиралась к трибуне, трибуна - в одном углу помещения, а виновница - в другом, к тому же её кто-то (вариант - что-то) держит: или страсть, или существо. Но она шла, и наступила Шелковникову на ногу, а он не знал - кто это такой невоспитанный, так как не видел (в темноте думал), а она не представилась, а улыбнулась, таким образом они познакомились. А что было бы, если маленький мальчик не попросил бы прочитать, ах, эти случайности. Никто не застрахован. Шелковников простил причину отдавленного пальца на ноге и приготовился внимать.
Глава 3
Веер красок Как художник - сделал мазок, отойдет на шаг, глянет на полотно, прокрутив в мозгу все последующие возможные варианты нанесения красок, выберет один, скорее всего, и не самый лучший, не оптимальный, но чисто субъективный, и начнет воплощать его в жизнь. Смешает цвета, мазут с небом, кровь с пчелой, рациональные оттенки пошлет к черту, прекрасные нежные отблески оставит для Ренуара, и кисточку окунет, запачкавшись сам, в коричневую жижу, блеснет на кончике каждой ворсинки минимальная красота, а все вместе - залепит Париж, если Paris, Лондон, если London, Нью-Йорк, если New York; люди на бульварах начнут разговаривать о погоде, о новых увлечениях месье или сэра или господина N, люди на бульварах начнут обнимать друг друга и вести в лучшие номера гостиниц, где зима, и мы лишь вдвоем; люди превратятся в одежду для нас: смокинги, вечерние платья, вместо духов и одеколонов - наше дыхание, вместо дежурных улыбок - зима, дворец, и мы лишь вдвоем; радуга ударит одним концом по Ленинграду, а другим - по Санкт-Петербургу, перевесит первый, я останусь в прошлом, я хочу жить прошлым, а краски начнут душить нас, с холста на художника бросится синий, свалит, подомнет под себя, испачкает водой, предгрозовым небом, дождем (хотя, та же вода), у него (у художника) не останется выбора - замажет, разорвет, изрежет, заплачет, выбежит на улицу, спотыкаясь о смокинги, бросится искать кого-нибудь, кого-нибудь, а из окна его мастерской заслонив солнце, блеснет веер красок, и вырвавшись на свободу, помчится за единственным оставшимся, в мгновенье ока догонит, но, словно играя, не будет убивать сразу, обольет желтым, художник споткнется, смокинги и вечерние платья, Paris & London, художник, пытаясь освободиться, дернется в последний раз, но, словно в болоте, увязнет, увязнет, и его накроет красным. Красное - красное. Red is red.
Глава 4
Вельвет, крепдешин... Copyright - backwriter. 875/6. Long... "Как она читала!?" - как? - о, божественно! Шелковникову разрешили развязать глаза, и он увидел, во-первых, этот неидеальный идеал, а, во-вторых, ту вошедшую даму. И стал думать. Думать было намного труднее, так как свет тусклых дневных ламп к этому не располагал. Но ждать никто из дам не хотел. Шелковников закрыл глаза, исчезли стулья, табачный туман, прекратили звучать слова, а если сквозь тишину и прорывались какие-то скрипы, то они не складывались во что-то одно, и поэтому ничего не обозначали. Все живое было уничтожено, сознание - смеялось, сложилось губной гармошкой и начало наигрывать мелодию давней любви. Писатель опять сидел у окна за рабочим столом; писатель держал в правой руке шариковую ручку и задумчиво смотрел вдаль; перед ним лежал чистый лист бумаги с пометкой в правом верхнем углу: Роман "План или место собраний молодежи". Писатель обдумывал каждую букву. Он творил. Шелковников наконец пришел в себя. Было довольно поздно. На улице что-то скрипело и скрипело. Лучшая часть интеллектуальной молодежи начала расходиться по домам. В принципе, сейчас появятся если не все, то почти все герои этой части моего романа. Ну вот, например, высокая девушка, умница, рифмоплетчица, сейчас таких уже нет; а вот две подружки: тонкая и чуть полноватая, в принципе, бездарные; вот еще кто-то. Шелковников решил проводить неидеал до дома. А что тут такого? Почему нельзя - маленький мальчик пусть найдет кого-нибудь себе нового, а Шелковников проводит её, и не только потому, что хочет, но и потому, что поздно, потому что вокруг бандитизм и коррупция. Шелковников шел рядом с неидеалом и думал о своем босоногом детстве. Всеразличные несвязные картины: Молдова, а именно, Винница, давняя Винница с огромными желто-рыжими подсолнухами у заборов, если хотелось, можно было сорвать верхушку (словно блюдо), и щелкать семечки, механически передвигая ноги, но никуда не направляясь; при всем при этом - вообще! Жаркая Винница превратилась в поселок городского типа (сейчас уже почти совсем - город), находящийся на финской ветке, перед Выборгом (плюс-минус три станции), дальше Ялта, где Шелковников не был, и Феодосия, где Шелковников был; следующее запомнившееся место: лагерь труда и отдыха рядом со спящим медведем (угадайте - где это!), а дальше - сплошное серо-желтое пятно, в котором яркими красками - водка, трава и, скажем там, живые развлечения. Неидеал взял Шелковникова под руку и что-то сказал, Шелковников решил объясниться раз и навсегда, итак.
Глава 5
Объяснение №1 Внутренний монолог Шелковникова
Маленькие девочки любили летать
Маленькие мальчики хотели все знать Вступление
С некоторых пор я нахожу у себя в кровати иголки. Правда, пока нашел лишь одну, когда она воткнулась в ладонь. Но откуда они? Не с неба же падают. Как-то мама взмахнула покрывалом с моей кровати, и откуда-то сверху на пододеяльник упала сигарета "Juvel", сейчас она лежит на тумбочке в другой комнате. Меня через два дня спрашивали: откуда она упала? Я пожимал плечами, может, она была спрятана в ковре, или на потолке. Сейчас сигареты достать трудно. На моем письменном столе лежат два косяка, я их сам забивал. Через четыре дня - экзамен. Вчера мне подарили пачку "Пегаса". У меня ротик. Зеленый. Внешний диалог
Шелковников: - Вот. Она: - Я давно тебе хочу сказать. Шелковников пожимает плечами и закуривает, она тоже закуривает. Она: - Я тебе хочу сказать что-то очень важное. И это не телефонный разговор. Шелковников: - Хорошо. Вешает трубку, одевается, идет. Они встречаются, идут. Она: - Понимаешь, мне плохо. Шелковников: Да? Она: Здесь громко. Точнее, Шелковников: - Здесь громко! Они идут, заходят, садятся, пьют чай. Теперь можно говорить, не стесняясь, и не боясь, что кто-то помешает, но говорить уже не о чем. Она смотрит на Шелковникова, когда тот пьет чай. Он смотрит на нее, когда пьет чай. Постепенно темнеет. Занавес
Внутренний диалог
Больно, как больно мне, я не могу себя понять, трудно разобраться в этих чувствах, к тому же - чувств нет! Мне же интересно, я наблюдаю и анализирую, где и какие ошибки совершены, что в будущем надо сделать так, а что иначе... Просто, уходят люди, а это остается, это - вечно. А люди - уходят. Просто, нужно уметь понимать любого, и бить, если бить - то точно. Просто мне больно. Просто - да, просто. Эпилог
Концентрация прекратила свое существование, в глазах собак зажглись огни, на черном бульваре - золотые кареты, в каретах Они или онИ, над серебристым двором северный круг замкнулся, ударил в набат, каждый из тех, кого убили, почему-то чему-то не рад. Их взгляд буравит нас насквозь, в раю все тот же ад, дайте мне ось, и я переверну себя, могу тебя, впрочем, не все ли равно.
Глава 6
Крепдешин, войлок... Шелковников так ничего и не понял. Его начинал настораживать этот странный, временами появляющийся недобрый тон, эти глаза явно ни о чем не говорили, в принципе, они и не давали повода думать, что они о чем-то говорят. Шелковников пошел быстрее, но она не отставала, а даже и приближалась. Шелковников понял, что пойман. И заплакал, так как этого боялся больше всего. Дома на столе лежала вчерашняя газета, у левого локтя шебуршал полиэтиленовый мешок; когда проезжал трамвай, начинала вибрировать ложка в пиале, также находившейся на столе. За пиалой у самого окна был завал, состоящий из книжек обыкновенных, словарей специальных и пластинок виниловых. На кухне засвистел чайник, в туалете произошел спуск воды. По коридору кто-то топал, в кухне визгливо закричали. Шелковников выбросил из головы все лишнее, в принципе, ничего лишнего в голове не было, и погрузился в медитацию. Опять засвистел чайник. Шелковников прошел по коридору и увидел его. Он спросил: "Кто ты?" Шелковников ответил: "Я". Он спросил: "Я?!" - и засмеялся. Шелковников пошел еще дальше, коридор никак не кончался. На стенах висели картины, по полу струился рыжий туман. Шелковников увидел какие-то ноги, Шелковников нашел потерянный план. Шелковников оказался в самолете, потом в корабле, везде незримо присутствовала некая личность, Шелковников стал на корточки, потом перешел в положение лежа и стал лакать маленькие звездочки, в двух глазах троилось, в четырех пятерилось, Шелковников испугался и бросился на помощь, но не подоспел, а из окна: - Волны? Волны. Море? Море. Чайки? Чайки. Let off? Fuck off. Mistery? Tour... Шелковников покачнулся, ударился о колонну и стал синим, ударился еще раз и стал фиолетовым, отлетев от каждой следующей колонны, как биллиардный шар от стенок, Шелковников, наконец, залетел в нишу - в лузу и там нашел успокоение, оказавшееся никем иным, как... (ничем иным, как...) Шелковниковым, маленьким и совсем не бородатым, как представлялось ранее. Шелковников подошел к Шелковникову и сказал. Шелковников не ответил: он думал! Писатель все также сидел у закрытого окна. На чистом листе бумаги стояли те же слова, что и час назад, год назад, век назад; писатель задумчиво следил за радугой. Он обдумывал последующие за этим действия. Он творил. Шелковников наконец пришел в себя. Было реально поздно. В темноте что-то скрипело и скрипело. Хотелось спать. Очень хотелось спать.
Глава 7
В отместку В отместку за все то унижение, за все бесцельные телефонные, а потом и индивидуальные разговоры, за все приветы и отказы принимать пищу из рук синего короля (на блюде пометка: Совершенно секретно), за глаза и невозможность выслушать все, что хотят сказать, я приговариваю (а точнее, Высший суд приговаривает тебя) к... например, к пожизненному заключению в четырех стенах, к мытью грязной повседневной посуды три раза в сутки, после завтрака - еще ничего, протрешь слизкой тряпкой тарелки с оставшимися на них кусками яичницы, сполоснешь струей беловатой невской воды, и можно, даже не вытирая, ставить на полку. После обеда - хуже: жирные глубокие миски, жирная тряпка, непонятно, то ли отмывается тарелка, то ли этот мерзкий кусок бывших брюк от сарафана, неясно. Жир течет по рукам. Вот два противоположных момента одного состояния: вспомните, товарищи, кайф испытываемый при обгладывании куска жареной курицы, когда по пальцам, а затем и по рукам течет масло, смешавшееся до конца с гарниром, который является обыкновенным чесночным сиропчиком, третьим компонентом этой жидкости является собственно - животный жир, кстати, рифма - животный мир. Животный жир - животный мир. Забавно. И второй момент. Впрочем, мне надоело. Шелковников - войдите! В отместку за, интересно, что?.. Есть несколько вариантов, за то, что она просто-напросто мстит кому-то за что-то, но это не так, чтобы верно, точнее, это недоказуемо, а, значит быть этого не может, и второй, она просто лжет. Цитата: "А я ведь лгу, в глаза при этом глядя". Еще одна цитата, немного грубее: "Я все вру". Конец цитат. Итак, приговаривается. На этом месте Шелковников let go deeper в воспоминания, в одного забавного писателя, романы которого если и были объективно закончены, таковыми все равно не казались. Шелковников вспомнил сюжет одного из его романов, в основу которого легло некое служебное разбирательство. Шелковников понял, что если он и дальше будет продвигаться по трудному пути частного детектива, его постигнет та же участь, что и героя того процесса. Шелковников решил не рассуждать, а ждать. Опять рифма.
Глава 8
Войлок, стекловата... Шелковников лег на диван, который так жалобно скрипнул при этом, что юноша чуть не заплакал. Была и вторая причина для слез. Старший брат: Валя, Валюша, Валентин Шелковников, которого изредка называли еще каким-то ласкательным именем, то ли бабочка, то ли еще как-то! Брат был прелестен, что не так важно, как кажется, на первый взгляд. Вот. Сейчас Шелковников думал о брате и злой судьбине, которая все время мешает. Мешает и мешает. Шелковников открыл дверь. В нее позвонили. То есть, наоборот. Те, кто вошли и сели, сказали: - Шелковников, вставай, бегай, прыгай, занимайся гимнастикой, ты заплыл жиром, еще немного - и тебе останутся лишь два первых типа развлечений, ты - толстая мерзкая туша - отжимайся, дерьмо! Шелковников поспешно лег на пол и попробовал сделать то, что от него хотели. Получилось пять раз. - Не считается, - закричали те, кто пришел, - считается лишь первые два. Ты - сволочь. Ты валяешься на диване, считаешь узоры на ковре и постепенно подыхаешь. Очнись, мразь. Шелковников взмолился: - Отстаньте от меня. Мне и так хорошо. У меня все есть. Я - сыт. - А я - свинья, по- твоему? - закричали те, кто пришел, по отдельности, но в одни голос. Шелковников пожал плечами. - Ну, и подыхай. Ненормативная лексика с тобой, - сказали оппоненты и легли на кушетки, и так тихо было, что вздремнули они. Потом ворвались еще какие-то: топали ногами, кричали, а затем улеглись куда-то и заснули, приходили третьи, четвертые, пятые, вначале кричали, прыгали, а потом прислонялись к чему-либо, и так было спокойно и терпеливо вокруг, что они тоже успокаивались. Вокруг Шелковникова росла груда тел, он взмахнул рукой, и все исчезло. Only Love. It's only love.
Глава 9
Сад Р.Смита Саду - цвесть! Сад цвел. Деревья, там, кустарник, папоротник, перина мха, дикий виноград, карты разбросаны по столу: валет накрыл даму так, что видна лишь часть лица (глаз левый и кудри по плечу), стулья немного отодвинуты, словно кто-то, не доиграв и бросив картинки, пошел чуть-чуть прогуляться по извилистым аллеям, или захотел выкупаться в освежающей прохладе пруда. Словно кто-то разделся, белье висело на ветках, сорочка одним из уголков касалась травы, несколько муравьев забирались, теряясь в складках, туда, где должна быть шея. Шеи не было. Была рука, рука проводила по мягким, пушистым, шелковистым (какой еще эпитет?!) волосам, приглаживая их слишком острые выступы, приглаживая гребешком - как зеркало отразился пруд в глазах красавицы, ах! ах! - крикнула девушка-красавица, отразился пруд, над костром повис туман. Сколько труб. И все - обман. Без намеков, но намек: Ты старательно налег! Боком кренится корабль, баржа, океан страстей Кто не успел - тот опоздал, но без вычета ночей.
Глава 10
Стекловата, хлопок... И, вот, началось. Шелковников начал понемногу сходить с ума, которого изначально не было, но появление которого было, видимо, запрограммировано в генетическом коде. Щелковникову как-бы все равно. Его вообще ничего не интересует. К тому же, действительность располагает. Например: маленький мальчик приятен и учтив, рыжие усы великолепны и добры по-своему, неидеал тоже добр, но уже вроде и не по-своему и не по-моему, вошедшая дама же до сих пор входит, и непонятно - войдет ли она вообще или останется в таком положении forever together with me& with you, my big past friend. Итак, теперь Вы сами видите, что Шелковников сходил с ума и при этом страшно ругался. А что ругался - спрашивается?! Что хотел, то и получил. И расстраиваться нечего. К тому же ему нагадали, что все его интересующее впереди. Хотя неясно - может оно уже было... На этом месте Шелковников лег на пол и стал вспоминать, сколько он украл денег. Кстати, я забыл сообщить: Шелковников вчера ограбил банк. Правда, об этом писали все газеты, но вы газет скорее всего не читаете, и правильно делаете. Ну, так вот. Немного прихрамывая, Шелковников подбежал к дверям банка с пистолетом в руке, а через несколько секунд выскочил оттуда, выстрелил пару раз куда-то назад, и бросился к машине, и сказал кому-то, какой-то девочке: baby, drive my car! По-настоящему это все неправда. У Шелковникова уже давно не было денег, и он все хотел ограбить какой-нибудь банк. Но возникало три проблемы: пистолет, машина и girl в машине. Первое можно было получить with the little help этого первого. Получался замкнутый круг. Второе можно было угнать, но в этом случае на картину героически-благородного ограбления банка ложилась тень мелкого хулиганства, все же хотелось иметь свою car марки "Ford" или еще какой-нибудь марки. И, наконец, третье - третьего вокруг было предостаточно, но не каждый экспонат выставки годился для ограбления и, в особенности, для Шелковникова. Хотелось чего-то необыкновенного, чего-то безразличного ко всему, кроме белого и черного цветов, еще любви, хотя, нет, не любви, просто - белого и черного. Шелковников лежал на диване и представлял: вот едет он на машине, едет на машине, повороты, крутые виражи, скорость за 200, трехлитровая банка с пивом рядом, он из нее временами отхлебывает, марихуану, точнее - пепел марихуаны за окно стряхивает, в общем - едет. Например, по Колумбии, которой, как доказали два великих ученых, и не было вовсе. Вдруг - ковбои, человек 20, в джинсах, с сигаретами "Camel", ходят где-нибудь, или лежат... Шелковников решил навестить неидеал, но вставать не хотелось, солнышко светило на загорелый портрет, на столе твоем букет из подснежников и роз, из подстреленных стрекоз, из бригад и бригантин. Я вернулся. Карантин.
Глава 11
Объяснение №2. Карантин Ты знаешь, я тебя люблю Ты знаешь точно? Точно, да. Не точно, да, не точно, черт! Не знаю, в общем, ерунда... Но я люблю, хочу тебя Хочу тебя, хочу иль нет Хочу - не знаю. Знаешь, бред! Шелковников концептуально улыбался, пародируя или подражая, что, по разумению некоторых, одно и то же, одного иностранного актера. Это нравилось, это напоминало, что есть еще что-то неподвластное этому советскому панкизму, этому грязному издевательству над самим собой, над своими чувствами, над собственными стихами. Шелковников пытался убежать от всего этого, от мерзких лиц в институте, от тошнотворных и скучных друзей, от беспросвета за дверью своей комнаты, бежать одному было не интересно, неидеал бегать не любил, но почему бы и нет?! Ты знаешь, эта дорога никуда не ведет! Я знаю. Шелковников не верил, он доказывал самому себе, что того, что происходит, быть не может, неидеал доказывал обратное. В конечном счете, все стало на свои места. Надо думать - неидеал больше ничего никогда не докажет. Хватит. Стоп. Карантин. Над дверью табличка. На табличке белым по черному: Карантин. Шелковников, я люблю тебя. Я люблю тебя, брат! За эти 16 тетрадочных листов я так к тебе привязался, что жаль - жаль тебя убивать, но ты должен знать, я хочу, чтоб ты знал, Шелковников, тебе осталось жить еще 15 листов, даже - 14,5, много - мало, черт его знает, ты должен успеть все закончить, а потом умрешь, я постараюсь как можно дольше тянуть эти 14 листов - я не хочу твоей смерти, Шелковников. Я люблю тебя. За мою любовь ты заплатишь самым ненужным, что у тебя есть, т.е. - жизнью. Я заберу ее у тебя ласково и совершенно безболезненно. Как птичка. Карантин.
Глава 12
Хлопок, шерсть... Шелковников поднял трубку, набрал знакомый номер, а там короткие гудки. Опять. Надобно ввести еще некоторые лица, но их настоящие имена и фамилии я задействовать не желаю, а придумывать что-то новое - ломает. Пусть они пока будут А, Б, В, и так, пока алфавит не кончится. В принципе, им еще и появляться рано, зачем же я об этом заговорил, а, ну, GOTO 10
Глава 12
Хлопок, шерсть... Шелковников поднял трубку, поднес ее к своему уху, гудок резал слух. Писатель все так же сидел у окна. Казалось, в его позе ничего не изменилось, ничего и не изменилось, лишь плесень, покрывшая стол и раму окна, говорила о времени, утекающем сквозь чистый белый лист, лежащий перед писателем. Его глаза были немного приоткрыты. Морщины как по мрамору кололи его каменное лицо. Писатель думал. Он творил. Шелковников еще несколько мгновений держал пластмассовую фигню в руке, а потом бросил на рычаг, трубка от удара подскочила, упала на покрывало рядом с телефоном. Шелковников обхватил голову руками, ногами, языками и несколько раз стукнул тем, чем получилось о стену. Стена задрожала. Шелковников выключил свет, подошел к окну и, прислонившись лбом к стеклу, а нос об него расплющив, застыл, глядя на темноту в разноцветных дырках. Шелковников не плакал. Откуда вы знаете, кто вам сказал, что Шелковников плакал?! Хотя, вероятнее всего, да. Плакал. Он просто не понимал, почему - так. Ему хотелось как-то по-другому, но как - он не знал. И тут вошел человек. Укутанный в черный плащ, на голове - капюшон. - Граф Веан! - закричал Шелковников. - Садитесь, садитесь! Боже мой! Откуда Вы?! Граф не отвечал. Этот граф тоже ничего не знал. - Я думал - Вы за границей. Тот улыбался. - Я, когда увидел Вас, думал, что снится! Смотрю - граф! Хорошо, что навестили. Шелковников обернулся с заварным чайником, нет никого. Расплескивая заварку, бросился к выходу: граф, куда Вы?! А чай! Но уже понимал - его не было - все пригрезилось. Садился, снимал рубашку, мял свое тело, лепил из тела. Шелковников отошел от окна, все-таки оглядел комнату, вдруг и правда - Веан... Нет, не Веан. Никого. Опять набрал знакомый номер, но после пятерки решил: нет, не звонить! Если не буду звонить - забуду номер как когда-то с господином в очках. Забуду, забыть... Но потом все равно звонил и решал: не встречаться. Не увижу завтра - захочется через день, не увижу послезавтра, авось, забуду. Забуду, забыть. Встречался. И, наконец, умер.
Глава 13
Смерть Шелковникова №1 Смерть Шелковникова превзошла все ожидания и врагов и друзей. Смерть Шелковникова заставила вспомнить: Иуду, Типанова и Таллалихина, а также П. Морозова, Ю. Гагарина, Альваро Торо Вега, Камю, Каплан, С. Перовскую, Эдисона, Цоя, В. Ерофеева, Достоевского, Я. Дягилеву, Людовика XIV, ту женщину, которую на глазах у моей мамы сбила машина, комиссара Каттани, Гумилева, Майка, Акутагаву, Розанова, человека повесившегося на чердаке дома, где живет Фаготъ, Ленского, Пушкина, Шостаковича, Ван Гога, Лермонтова, Сахарова, Троцкого, Талькова, Берлиоза (и того и другого), Маяковского, Дж. Леннона, Брюса Ли, Высоцкого, героя одного из рассказов великого русского писателя Бунина, а именно Митю, супружескую пару Кюри, Галича, Дж. Бруно, семью Чаушеску, Пуго с женой тоже (загадочное совпадение), Актера, режиссера Тарковского, старуху процентщицу - мерзкую, гадкую и грязную при этом, а также сестру ее Лизавету, Авеля, Павла I и Александра II, 3. Космодемьянскую, а также замечательную смерть Липпанченки, Ф. Г. Лорку, Вертера, бедного сумасшедшего Гаршина и героев его рассказов, Джона Рида, а также - Дина (туда ж его), Сару Коннор, Савинкова и брата его Ропшина, Пресли, Моррисона и странного Кертиса, а также Иисуса Христа, и хватит об этом.
Глава 14
Шерсть, кримплен... Отрывочные сведения о передвижениях друзей и знакомых, доносившиеся из репродуктора, делали Шелковникова слабым и беспомощным. В ситуации, когда лишнее слово - нож в спину, а лишняя запятая - удар по голове, в ситуации беспредельного течения и подводных рифов в океане экономики, Шелковников чувствовал себя как рыба на сковородке в подсолнечном масле. Не общался с некоторыми только потому, что боялся с ними поссориться. Не общался с другими, потому что уже поссорился. С третьими не общался, потому как их не знал, и поссориться не мог при всем своем желании. Шелковников садился вечером за кухонный стол, предусмотрительно закрыв дверь, ведущую на этот участок минного поля, садился, открывал окно, наливал себе средней крепости чай и курил "Bond" или "Беломор" (что в данный момент присутствовало в каком-либо количестве). Веан садился рядом и задумчиво посасывал трубочку, точь-в-точь герой Конан Дойля, ему бы еще скрипочку... Смешно. Изредка заходил Файнзильберг, недовольным взглядом окидывал Шелковникова, тоже наливал себе чая, молча выпивал, отдавал письма от Викентьевых и уходил, иногда забыв попрощаться. Над столом висела картина, говорили, что это репродукция Винсента Ван Гога, но Шелковников этому не верил, к тому же плохо представлял, что такое - "репродукция". Но однажды, когда не хватило на чай, Шелковников решил продать полотно. Граф Веан привел каких-то людей. Они ходили вокруг стола, принюхиваясь и надеясь, что им нальют чая. Шелковникову было неудобно, он понимал, что чая налить им должен. Граф Веан тоже это понимал. Напряжение нарастало. Покупатели уже забыли про картину, а лишь хищно раздувая ноздри бегали вокруг стола. И тогда Шелковников решил откупиться. Он встал и, одернув сюртук, подтянув заплывшее жиром брюхо, и для пущей убедительности, набрав в рот воды, произнес блистательную речь.
Глава 15
Блистательная речь Товарищи покупатели! Вы, наверное, знаете, что жизнь - чертовски сложная штука, и что разобраться в ней не каждому под силу, а под стать - и подавно. В некотором роде это мое наблюдение, которое, впрочем, не является чисто моим, а позаимствовано у какого-то философа начала XX века, восходит корнями к утраченному смыслу жизни, а значит, и к некоторым теоретическим базам. Разобраться во всех аспектах и тупиках этого вопроса не представляется мне возможным, и поэтому я предпочту говорить некими "общими местами" и просто длинными предложениями. Это решение кажется мне верным, хотя бы потому, что мир зиждется не на разноцветных столбах, а на единой серой глыбе. Аллегория простейшая, объяснять ее, думаю, не стоит. И, все же, какова бы не была картина мироздания, значение каждого камешка в ее основе - огромно. Значение песчинки, находящейся на камешке - громадно. Значение человека в этой системе - минимально, а точнее говоря - никакое. Каждый, рождаясь, думает о своей значимости, растя детей, думает о своей значимости, умирая, думает об этом же. Стоит ему взглянуть в зеркало, и весь мир приобретает отчетливые краски, так как в мире есть он, точнее, его отражение, более ощутимое, потому что видимое. И совсем не так, не по этим законам идет жизнь в искусстве. Произведение, рождаясь под эгидой автора, живет и путешествует, под эгидой автора оно и умирает. В некоторых случаях герои, придуманные автором, начинают жить по своим законам. Можно привести в пример уже навязшее в зубах высказывание Л. Н. Толстого, что с ним сотворила Наташа. Я его и приводить не буду - все его знают. Герои произведений обобщают, становятся квинтэссенцией авторов, их породивших. В дальнейшем, избегая острых углов и наболевших тем, пройду по некоторым забытым ныне вопросам, над которыми билось в свое время множество голов современности. Впрочем, острых тем избегать, видимо, не получится, так как настоящее требует полной самоотдачи, вплоть до ликвидации мыслей, а, значит, требует выражения идей в полный голос и, по возможности - с трибуны, что нам не кажется особо опасным, благодаря высокоэффективной системе защиты производящего населения от звуковых колебаний (на некоей секретной частоте), от колебаний, происходящих по вине все тех же авторов, а так же героев их рассказов, повестей, романов и т.д., которые, получив должную степень открытого пространства и вымыв голову до стерильной чистоты оной, избегают. Покупатели! Господа покупатели! Эта картина выставлялась в Лувре, в Музее Современного Искусства в Нью-Йорке, в Парижской галерее, где только не выставлялась! Рокфеллер предлагал за нее миллион, Брокгауз и Эфрон - два, Козьма Прутков - три! Тогдашний президент отдал ее мне с дарственной надписью: "За верную службу". Теперь я вынужден продать ее, мне не хватает на чай. Я предлагаю устроить аукцион. Спасибо за внимание, столь длительное.
Глава 16
Кримплен, крепдешин Шелковников придумал: И она тоже - Хочет думать то, что небо точным быть совсем не может Хочет знать, что синий ветер избегает остановок Хочет видеть, будто сокол улетает в поднебесье Будто нежный голос вянет, словно кошка. "Кошкин Дом" Как ложатся, обнимая, эти руки Вам на плечи Как старушка из стекляшек пересела на колеса Как шприцом в тугую вену, и жгутом по капле крови Словно бледный тигр лохматый, будто Devil. "Devil's heart" И комком прекрасно-ясным из отходов производства Из стены, где сталь... Шелковников пососал ручку, думая, что это некий другой объект, но кайфа не поймал, и пошел гулять. Моросил дождик, ехала телега. На ней - три сестры. Ехали в Москву. Шелковников вспомнил, что и маленький мальчик уехал в Москву. Шелковникову стало скучно, и он зашел в парадняк рядом с "Собакой". В парадняке были колонны, на одной из которой обнаружилась надпись: "Это как Ротонда. Здесь надо тусоваться". Шелковников закурил, а дождь не унимался. Прошли какие-то девочки, еще какие-то девочки. Возникло чувство, что все это уже когда-то было, и очень не хотелось, чтобы повторилось. Шелковников докурил, сбил пепел, помял фильтр - посмотрел - ничего. О нем никто не думал. И Шелковников решил, что даже хорошо. А, решив так, задумал покушение на собственную шею через повешение.
Глава 17
Смерть Шелковникова - 3 Он вдохнул глубоко, закрыл зачем-то дверь и начал приготовления. Во-первых, взял табуретку, поставил на середину комнаты. Во-вторых, достал из ящика стола крепкую веревку. В-третьих, залез на табуретку и стал привязывать веревку к люстре. Долго-долго привязывал. Наконец, закончил, дернул за свешивающийся конец. Люстра упала. - А потом? Он зажег спичку, подержал несколько секунд загоревшейся частью ближе к полу, потом поднес спичку к свешивающейся веревке. Огонек быстро побежал наверх, достиг люстры, квартиру разнесло на части. - И все? Он слез с табуретки и открыл пенал (мебель такая), достал несколько пузырьков с таблетками, высыпал все содержимое на ладонь, после чего съел, и запил чаем без заварки из-под крана. И ушел умирать в комнату. - И, что, умер? - А потом? - И, что, умер? - И все? Он выпил воды, съел бутерброд с сыром, и достал из потайного кармана браунинг. Повертел его в руках. Взвел курок. Проверил барабан. Увидел в окне чье-то лицо. Понял, что это бог, и выстрелил себе в рот. - А потом? Он залез на табуретку, завязал на веревке петлю, надел ее себе на шею, провел пальцами по шее, чувствуя, что кожа отказывается реагировать на прикосновения, помял ее, как массажист, и прыгнул вбок солдатиком. Повис, раскачиваясь, словно маятник. - И все? Он влез на табуретку, одел петлю на шею, и прыгнул, как с трамплина, ударился головой о холодильник, проломил дверцу, и застрял, справа видя консервированные сардэлки, а слева - 100 грамм голландского сыра. - И это все? Он сел на пол и стал открывать банку с сардинами перочинным ножом, подарком одной девочки (или черт знает кого). Наконец, выловив сардинку, захрустел костьми. - Чьими? - А потом? Потом была ночь, а потом Я родился, и ты родился, и он родился. - И что? Он поднес браунинг к виску и нажал на курок. Осечка. - А потом? И нажал на курок. Осечка. - Что, опять? - А потом? Он влез на табуретку, всунул голову в петлю, и так застыл, будто памятник. Кто-то пришел, он слез с табуретки, отвязал веревку, спрятал ее в ящике стола. Кто-то вошел. Он улыбнулся и поздоровался. Люстра упала. Притом, не на него. - И все? Он разбежался и выпрыгнул из окна, разбив ни в чем не повинное стекло. Долетел до земли, ударился об нее и влетел обратно в окно. (простейший обратный показ) Это вам не кино. Это вам не "Кино". И влетел в окно.
Глава 18
Фланель, капрон... Шелковников гулял по улицам. Автомобили давили девушек - девушки гибли под колесами автомобилей. Шелковников приходил в Summer Garden, сидел на скамеечке, слушал беззвучную музыку весны. Потом его выгоняли голосами из репродукторов. Шатался по улицам. Заходил к старому другу и, забив косячок, пыхал на старом мертвом чердаке. Шелковников смотрел на крыши, и капли дождя по щекам. Просто от того, что устал, убирал все фотографии из-под стекла письменного стола, не оставлял ничего, но половинку билета вешал на стену. Шелковников избегал случайных встреч и знакомых. Шелковников уже не жил. Шелковников перестал жить. Что, в принципе, ни на что не повлияло.
Глава 19
Can You Help Me Как же это глупо - железные прутья, зарешеченные окна, каждый новый день, словно молотком, вбивает в меня впечатления-гвозди. Голова перестает быть со мной и моей. Мысли путаются. Все против меня. Я не хочу жить так, но по другому - не получится. Я уже не вижу лиц, когда-то мне приятных. Я задыхаюсь в этом <...>. Со всех сторон меня сдавливают облака. Я спрячусь, я убегу. Я уничтожу что-нибудь и буду снова. Мысли умирают. Вы знаете, как кровь течет по волосам? Я уже перестал, я убегу. Я спрячусь в твоих руках. Но, бог мой, куда же ты? И твои руки. Они мертвы. Я ненавижу вас, я согласен с каждым из вас. Я убегу, я спрячусь. Боже мой, как это может быть, я растворяюсь, я умру. Но я не хочу. Помоги! Ты можешь. Can you help me!
Глава 20
Капрон, батист... А тут вдруг ни с того ни с сего Шелковникова пригласили на встречу с молодыми талантами поэтическими и с немолодым талантом поэтическим. Шелковникову дали контрамарку, пожали руку, похлопали по плечу. Играло радио. Шелковников раздумывал, что бы надеть, когда в дверь позвонили, а вслед за тем вошли. Шелковников стал у всех спрашивать: как-то он выглядит? как-то его галстук? а ботинки? а газетка для ботинок? а франки для газетки? а Париж для франков? а виза для Парижа? а еврей для визы? Ну да ладно, не будем о грустном, тем более, что Шелковников уже вовсе и одет, и даже выбрит потихоньку. И вот прошло немного лет... Тьфу, секунд. Шелковников шагает прямо и четко по расчерченному окурками Невскому, и даже не Невскому, а Литейному, и не Литейному, а Витебскому (хотя Витебский - по-моему - вокзал, проспекта такого нет. То есть, проспект такой есть, но он находится в несколько ином месте, чем то, в котором находилась конечная искомая точка пути Шелковникова). Итак, все девочки глядят на Шелковникова с любовью. Все мальчики глядят на Шелковникова с завистью. Старушки вовсе не глядят. Пожилые учительницы вспоминают молодые годы и вытирают скупые мужские слезы. Флаги царят повсюду. Царят повсюду нет. В общем, город обнимает идущего Шелковникова всем тем, чем он может его обнять: колоннами, колоннадами, перстневидными головками соборов, щитовидными вратами Царьграда. Шелковников щелкает каблуками о распаренную и готовую себя отдать землю, но этого он не замечает. Он видит часы, все часовые стрелки забиты, все минутные обломаны. По противоположной стороне улицы, направляясь в ту же сторону, что и Шелковников, прыгает кто-то. Кто-то маленькая. Кто-то, одетая в те же цвета, что и Шелковников. Шелковников специально приподнимает правую руку и загораживает себя от солнца, после чего внимательно смотрит. Потом не смотрит. Идет некоторое время один. Опять смотрит. И опять один.
Глава 21
Объяснение №3 В принципе, оно должно занять самое скромное место в "Легких Играх", так как ничего вразумительного не говорилось, чай пился какой-то мерзкозаваренный, и к тому же шел снег. Можно уточнить буквально несколько деталей и перейти к следующей главе. Ну, какие детали - например: Шелковников был злой, и ему было наплевать на результат, так как гонорар, полученный накануне, заставлял желать чего-то большего. Поэтому Шелковников, не вдаваясь в объяснения, предложил сразу заняться формальностями, всякими листиками, пестиками. А ты, девочка, видимо, поссорилась с кем-то из своих одноклассников по классу, и тебе было плохо (ха-ха, даже мне смешно) и безразлично (тут уже не смешно). И он договорился с тобой, девочка, а ты, ты была так мала, что если бы и захотела, все равно бы - не смогла отвести удар. Но, как показало будущее, которого, в общем-то, нет, все, что случилось, пусть опавшие листья покроют и пусть унесут фонари. АукцЫон.
Глава 22
АукцЫон Окончание "Легких Игр" в романе "Осень". АукцЫон не состоялся. Зато я узнал, как стать Шелковниковым, и понял, что становиться им не хочу. Спасибо за внимание. |